полюцинация
ипотечка
импотека
им потеха
и — потей-ка
полюцинация
ипотечка
импотека
им потеха
и — потей-ка
А на Марс не пустили. Глупо. Из-за бумажек.
Растерялся. И вспомнил: ведь ещё на Луне,
был расстёгнут карман. И хватило ума же
обронить чип с досье на себя в гальюне!
Ну пошлите запрос! В Петушки что ли ехал.
Бюрократы! Я месяц тюрю в тюбиках жрал.
Я ж по делу сюда! Мне совсем не до смеха.
Как уволят с работы! Чёрт бы всех вас подрал!
Э, со мной так всегда. Помню в детстве, взорвали
в ванной комнате смесь – порябело бельё.
Я из дома сбежал. Пару дней жил в подвале…
А никто не заметил преступленье моё.
Мама всё отстирала. Но бит был серьёзно,
за побег, за судьбу, что теперь позади —
папа всё предсказал. Жалко, вспомнилось поздно.
А куда же теперь мне идти – знай поди.
Возвращаюсь. Уволюсь. Куплю себе домик,
как мечтают, в деревне, да на той же Луне.
Буду старости ждать. Изучив на ночь комикс —
спать. А утром кататься на железном коне.
Если ты не герой – о героях не думай.
В этом мире бумажка – самый главный герой,
мать порядка.
И жизнь представляется суммой
этих самых бумаг, пролистал – и закрой.
Мне белый парус узенький
в моря влекомый
напоминает трусики
одной знакомой.
Спонтанные истерики.
Пиздец гитаре.
Она сейчас в Америке,
танцует в баре.
И не назвал бы танцами
движенья эти.
Связалась с перуанцами.
На марафете.
Не захотел напару с ней.
Остался дома.
…Качает море парусник —
сюжет знакомый.
Вот так.
Судьбы бездарности —
увы — спасибо.
Воспоминанья — в старости.
А в море — рыба.
Шёл. Город густонаселённый.
И на одной из шумных улиц,
кроме меня, все оглянулись
на окрик:»Лёня!»
Пошли в грбы.
Забудь, что ты умеешь спать.
Я провёл сегодня акцию:
сделал рульке липосакцию.
Отступив потом от правил,
рульку съел, а жир оставил.
Задатки? Есть (мизер). Как лох
(уверенный тупица),
он в каждой ищет зеркало,
чтоб вновь (в себя) влюбиться.
Мозг вяленый, уменьшенный
сбоит (см. икание):
он думает, что женщины —
как кони (для скакания).
Он думает, что выкрики
(лишь только убежала — в стих):
«Эх, ты!» — достойны лирики.
По мне: так просят жалости.
Приходите в мой храм.
Я не строил его.
Но на стенах — нет прежних имён.
А на лицах икон
уместился весь срам
человеческих наших тревог.
Навсегда здесь — ноябрь.
Осень — высший предел
напряженья души в пустоте
остывающих тел.
Здесь обитель моя,
здесь я Бога почти разглядел.
Одиночество — всё,
чем богат белый свет.
Здесь ты нищенство сбросишь с души.
Приходи — и дыши,
отойдёшь — унесёшь
то живое, чего в тебе нет.
Я, погибший на треть,
домовым здесь служу,
охраняя открытую дверь.
В этом мире потерь
обречённые тлеть,
в храм идите.
Как я прихожу.
Я Слово подобрал…
Пешком и беспризорно,
уйдя в ноябрьский стыд,
охрипшее, оно
слабело там, борясь
с погодой злой и вздорной,
что осенью зовут
смотрящие в окно.
Я руку протянул,
дождю мешая падать.
И — просто ль жил, дыша,
или, живя, глядел
на листья возле ног,
прекраснейшую падаль,
не помню…
Помню боль
и боли той предел.
Мне руку обожгло.
И тело опалило.
И, если есть Душа,
вожглось в неё тавром.
…И всё.
И я ушёл.
Зима засеменила.
Потом кап-кап-капель.
Листочки-почки.
Гром.
И лета благодать.
И даже осень снова.
Природу закружил
вальс четырёх времён.
А я живу в миру —
я, заражённый словом
подслушивать в словах
волшебных звуков звон.
В миру…
Здесь волшебство
лишь циникам под силу.
И словом — никому,
нигде и ничего.
…Зачем разворошил
осеннюю могилу,
всевышний мой Язык,
я слова твоего!
Сырое утро. Тусклы рельсы.
Деревья — веток жалкий жест.
Стоят они, как погорельцы,
насквозь раздетые уже.
Ноябрь.
Едва ползут вагоны.
темно расплющились поля —
уже дожилась до агоний
себя забывшая земля.
Всё это осени издержки,
растрата цвета и тепла —
она, оставшись без поддержки,
без солнца, выжить не смогла.
И, уличённая в банкротстве,
бежала, бросив свой престол
в обескураженном сиротстве —
любой судьбе на произвол.
Ноябрь…
И значит — сыро, зябко.
Я прижимаю лоб к стеклу:
так туча, серая как тряпка,
роняет дождь в листвы золу.