В мастерской моей темно.
За окном — ещё не ночь.
Вяло двигают часы
сумасшедшие усы.
Жутко женщина кричит —
в доме музыка звучит.
А внутри всё — тишина,
от сухого, от вина.
Все, кто нужен — не пришли.
А иные — злись, не злись —
были, мельком,
открывал,
вылезал из покрывал.
Темы — здешние…
Земля
обнищала до нуля.
Я привык. Я — постарел.
Я чего-то просмотрел.
Рифмы, музыка, вино,
дым, и солнышко в окно,
и дурацкие часы,
шевелящие усы.
…Мастерская головы
повторяется — увы.
Что не понят я эпохой —
всем (и мне) в эпохе — похуй.
А вот рискни себя заставить
крикнуть: Рики-Тики-Тави!
Мне бы имя — своё же, услышать,
понимая, что это — к тебе
обращаются, лично, не свыше,
а живые, в текущей судьбе.
Обращаются не из-за маски,
нарисованной прочно, давно,
в гримуборной души, из опаски
растеряться…
Сначала смешно.
После чувствуешь: нет ведь, не в гости
эти годы набились в тебя,
ни добра не растрогав, ни злости,
тонкий слух тишиною губя.
Я боюсь!
Я борюсь с глухотою.
И — стесняюсь о чём-то просить —
невозможно.
…Как дорого стоит
то, что — стоит, наверное жить!
В обычный день, сойдя с ума,
мы забываем всё, что ищем.
И то, что в городе — зима! —
не безразлично только нищим.
И дворникам.
Судьба — смешок
исподтишка, из ожиданья.
А жест, рассчитанный на шок,
ослаблен в силу опозданья.
Давайте слыть за дураков
в цепи, обратно бесконечной,
о том, что мир всегда таков,
рядиться с каждой жертвой встречной.
И смену воспроизводить.
И поэтапно, поголовно
жить одинаково и ровно —
и стойко глупости твердить.
Вчера, над городом ночуя,
висела туча. До утра —
куда-то делась. Со двора
замысловато пахнет туя.
Уже иначе, чем вчера.
И снова — необыкновенно.
Всё настоящее — мгновенно?..
Мозаикою бытия
мне память кажется моя.
Она моталась по судьбе,
как у попа в руке кадило.
Но всё снесла, всё победила
её Любовь…
к самой себе.
Жизнь, заслонённая — собой!
Но… Время.
И скажи на милость,
куда всё делось? — Провалилось
в испепеляющий запой.
Жизнь, истощённая в борьбе
за любование собою.
не без греха, не без разбою,
не без прорех в чужой судьбе.
Увы.
Не зная про обрыв,
бежит, слепая, как бежалось.
Отдайте должное ей… — жалость,
брезгливость милостиво скрыв.
Там всё — живёт…
Звучит ручей,
и голос, чей-то, и ничей,
и серебром звенит серьга,
и волны мучат берега,
и пролетает самолёт,
и ледокол ломает лёд,
трепещут травами луга,
и в поле топчется пурга,
в стекло окна стучится снег,
и плачет девушка во сне,
и умирает ураган…
И всё — живёт,
когда — орган…
Что не понят я эпохой,
мне не плохо,
просто похй.
Что не понят я эпохой —
мне, как пони в поле — поххй.