Я сегодня друзей пою.
А на сердце — не видят — ложь:
здесь моих нет друзей, а пью
с каждым я, кто на них похож.

Пей, касатка, один я сплю —
не расплатишься, хошь не хошь,
ту, которую я люблю,
ртом своим — разобью — не трожь.

Наливай, голубой, и — сгинь,
не зуди мне про маету,
даже в водке, и здесь — полынь,
сплюнь — она всё одно во рту.

Там танцуют, как без белья,
и уставились — у, вороньё!
Оглянусь: самый голый — я,
разодеты все во враньё.

Нариман, позови такси.
Уезжаю. Не жди — вернусь.
Поищи мне остаток сил.
Есть? Скажи-ка!.. Я доберусь.

В келью дома, в костёр, на крест!
Отвечаю на ваш вопрос:
ни за что бы я не воскрес,
если б был Иисус Христос.

Я искал в жизни смысла.
Но каждых два дня
разделяет всего лишь ночь.
Память свет пережила —
и в бездне меня
заблудился спешащий прочь.

Всяк бывает нелеп.
Может, реже, чем сыт.
Но — не каждому так смешно.
Дуги чертят круги
посторонних орбит,
а спирали имеют дно.

Настоящий рассвет
ненавидит закат.
И тепло презирает снег.
Заблудившись вперёд,
озирайся назад —
потому что живёшь во сне.

На кругу поворот
незаметнее всех,
но улыбка — досадный жест.
Помня имя своё,
позабудь про успех,
не умеющий жить уже.

Всех посадят в шкафы,
под грядущую пыль —
потому, что никто не нов.
Путь бывает из точек,
из метров и миль,
а бывает, увы — из слов.

Друзья уходят — отдаляются.
Собаки — просто — умирают.
А женщины — то появляются,
то удирают.

Все — не без чувств, все увлекаются —
как дети в действие играют,
но женщины — то пресмыкаются,
то презирают.

И сей секрет — не открывается! —
на свете всякое бывает.
А женщины — то убиваются,
то — убивают.

Ночь исполнена. Длинноты
опустили. Лишь, как код —
неестественных две ноты —
весь аккорд.

Избегая опознанья,
в алкогольной духоте,
отделили два сознанья
дух от тел.

Чудеса автоматизма!
Даже – античудеса.
Утро белый свет, как клизма,
льёт в глаза.

Промывание рассудка —
холостой целитель бед.
Мне хоть вот бумага – судно,
что – тебе?

Две невыспавшихся сути,
не коснувшись – разошлись…
На столе – осадки мути —
грязь и слизь.

Тело двинулось.
И тело —
неподвижно отстаёт.
Принимаемся за дело,
всяк – своё.

…Утро. Страх. А за спиною —
мякоть мутного стекла…
Да была ли ты со мною!?
Да.Была.

Мои герои искренне молчат.
Всё, что в них есть — тревога.
И смущенье.
И безразличие, до всепрощенья.
И тихий, невостребованный ад.

Они оцепенели на лету.
И задавать вопросы — не умеют.
И так просты, что изредка лелеют
одну мечту — иметь свою мечту.

Мои герои — полые слова
в цепи замысловатого ранжира,
в них краски оступившегося мира
сгорают облегчённо — как дрова.

Последней жизни белое Ничто
во мне невыносимо выцветает.
И кажется всё — кто-то наблюдает
с ухмылкой глуповатой…
Ну, и что!?

Меня уже в общем-то не было в теле,
униженно чтившем привычки свои же,
когда мы к утру добрели до постели,
на уровне пола, не выше, не ниже.

В тени потолка и под сенью дивана,
сломавшего ногу, брюхатого днищем.
Мне не было стыдно. Мне не было странно —
нашедшему тело… —
бесполым и нищим.

В Минске – осень.
В ботаническом
поселился Поль Гоген.
Кистью толстой, титанической
освящает лета тлен.

И мазнёй подслеповатою
я уже не назову
клёнов вспышки угловатые,
отсыревшую траву.

И полей кривые полосы
потрясающе кривы.
И листки мертвы не полностью —
недосказанно мертвы.

Ветер топчется по городу
и, по небу проходя,
еле-еле тащит бороду
тучи, полную дождя.

А потом -как расхохочется,
как сожмёт её в кулак.

…В Минске – осень.
В Минск мне хочется.
Да не вырваться никак…