Москва, метро. Я, без привычки,
чуть очумев, смотрю:
все — без сознанья,
в руках прибор, в ушах затычки,
в глазах — терпение и
ноль внимания.
Потом — наверх. Там дождь и пробки.
И — ровно тысячи. Все, без различия,
лицо своё скрывают в скобки
тупой поспешности
и безразличия.
…Да. Всё не так. Гораздо лучше.
Все люди — с чувствами
(Иль с чем-то вроде них).
Произошёл нелепый случай:
такой МНЕ встретилась столица родины.
Я знаю, от чего должно быть плохо.
Но плохо мне… не знаю от чего.
И эта чушь — суть целая эпоха
в движеньях подсознанья моего.
С поверхности искать ответ — что толку!
Рвать изнутри — вполне похожий бред.
Давно ношу я тело — как футболку
команды, не допущенной к игре.
Чуть замечая дни очередные,
живу в тюрьме, не кравший сроду вор.
М-м-м…
Да будет так.
Да здравствуют больные,
которым огласили приговор.
Мы ехали под джаз.
И, полная уже,
Луна как веером прикрылась синей тучей.
Трубач устал мечтать,
подумал о душе,
потом погоревал
о чьей-то жизни лучшей.
Затем — так, ни о чём,
о мелкой ерунде,
и дальше — о неловкой жизни серой.
А я всё представлял,
что едем мы — в Нигде
и верил, что вот-вот
проедем под Венерой.
Ангел Ночи оступился.
Неприступно молодой,
Небом данный, в небо скрылся
неопознанной звездой.
Круг разорванный — замкнулся.
Ухмыльнулся мрачный рок.
Над болотом встрепенулся,
содрогнулся ветерок.
Проморгавшие калеки
носят лики — так всегда,
чем-то мокрым мажут веки —
от мозолей? от стыда?
И друзья друзей, с друзьями
тех, кто вновь моргнуть не прочь,
все с цветами ходят — к яме —
Ангел Ночи канул в ночь.
Схоронили люди — тело…
Обезличенно легка,
по листве прошелестела
овдовевшая Тоска.
7.10.90.
Эпитафия
Покинув вдруг свой стебель в душный день,
как лёгкий выдох, испарясь бесследно,
в Элизийских полях души невинной тень
околдовала Леты берег бледный.
Чуть слышу: поезд едет,
сквозь вечер продирается.
А лес — толпой медведей
к порогу подбирается.
Темнеет. Вдоль орбиты
Марс мчится с ускорением…
Медведи — полускрыты
моим изображением.
Всякий может побывать поэтом.
Если захочет…
Всего-то и нужно:
поставить на жизни крест
и распять на нём душу,
вслушиваясь в тени тишины.
P.S.
А обратно… уже не вернёшься,
змей исчез, только раз искусив..,
разве только – когда поперхнёшься,
славы призрачной плод надкусив.
Странный вкус…
Он то слабый, то грубый,
то фальшивый, как…
медные трубы.
Почему ты склонен думать,
что твои вот эти мысли,
если их подробно взвесить,
назовут, хотя б примерно,
бесподобным словом Мысли?
Эта мелочная сумма,
эти взмученные взвеси —
невесомы. И — наверно,
что тебя отправят в ясли.
И тогда…
В достойном месте —
заживёшь со всеми ВМЕСТЕ.
Я тихо сплю, мне ничего не снится —
так берега вернулись к кораблю.
Уже ни с кем мне не соединиться —
я ничего не вижу, не люблю.
Там — фонари. Под каждым — угол света,
в который заштрихован жёлтый снег.
И это — хорошо. И — долго это.
И — нравится очнувшемуся мне.
Там, дальше — лес, недавно почерневший.
Чуть ближе — тракт вкруг города, где я,
от странствий в пустоте осатаневший,
отметил круг смешного бытия,
нашёл приют, стандартный и приличный,
по логике, воспринятой в стране.
Мне самому мой голос непривычный
уже не нужен в этой тишине.
Мечты сбылись?..
Смотрю — и улыбаюсь:
всё — ни к чему, и более того —
я тихо сплю, почти не просыпаясь,
мне ничего не снится.
Ничего.