А этот сон был цирковой,
а этот сон был шоковый:
над воспалённой головой,
кружась, подковы цокали,
светились морды лошадей
и, слившись в вихри Броуна,
теснились тени, не людей —
но карликов и клоунов;
мартышки пели в микрофон
церковные моления
и в хобот свой гундосил слон
мои стихотворения;
а я на тройке гнал собак
по кругу мимо публики
и под хлопки глотал табак,
посыпанный на бублики,
я из карманов доставал
чертят с тупыми рожками
и всё чертил, чертил овал
взбесившимися дрожками;
метались лица, дураков,
и умные — далекие,
а дым тянулся от подков,
обматывая лёгкие;

вот тройка псов метнулась вверх,
вот мнится пробуждение.
Жизнь — тяжкий сон, один на всех —
слепое наваждение.

Я богоматерь встретил — бабка
вела по улице мальца,
на брови сдвинутая шапка
ему скрывала пол лица.

Она вела его — как было —
за ручку, чтоб не падал ниц,
глазами медленно водила,
опухшими — и без ресниц.

На небе мучился убого
весенний, жалобный закат,
и грязью чавкала дорога,
и воздух ел машинный смрад.

И ветер, хилый, ненадёжный,
пытался шевелить кусты,
и было сыро и тревожно
среди людей, их суеты.

Им, убегающим с работы,
чтоб не успеть доразрешить
непроходимые заботы,
уже нет времени, чтоб — жить.

Варило вечер улиц чрево,
загустевала в небе мгла.
И я подумал только:
Дева, ты снова сына привела!

Она печально оглянулась —
и сгинула в тени.
Он — с ней.
Всё на круги, свернув, вернулось —
затихло в памяти моей.

Друзья уходят — отдаляются.
Собаки — просто — умирают.
А женщины — то появляются,
то удирают.

Все — не без чувств, все увлекаются —
как дети в действие играют,
но женщины — то пресмыкаются,
то презирают.

И сей секрет — не открывается! —
на свете всякое бывает.
А женщины — то убиваются,
то — убивают.

Всё длится, длится, длится
не отличишь от сна:
похожие все лица
и те же имена.

Калейдоскоп нелепый
в трёх зеркалах кривых
событья кружит слепо
для зрителей слепых.

Всё дальше, дальше, дальше… —
затёрт за будней ряд
день, прожитый без фальши,
день, прожитый не зря.

Вчерашнее забыто.
Сегодня — ничего.
А завтра — тьмой укрыто
от взгляда твоего.

Всё будет!
Будет.
Будет?
Будильничек мечты
всё будит, будит, будит —
но не проснёшься ты.

Остаться не надейся.
И уходить не смей.
О стены тела бейся.
И телом тем старей.

Как жалко…
Как красиво
задумано, скажи?
…В калейдоскопе криво
мелькают миражи.

Всё тише, тише, тише,
всё тише кровь течёт.
Проверь — неужто дышишь,
неужто жив ещё!?

…Всё правильно.
Все живы.
Все жили на Земле.
Все разговоры лживы.
И эти — в том числе.

Когда-нибудь устанете и вы.
От чтенья, пищи, радио, от смеха,
от головокружения успеха,
от тяжбы с извращеньями молвы.
От сердца — пустоты иль боли в нём,
от радостей, таких безвкусно частых,
невыжданных; и от друзей горластых,
от узости своих духовных норм.
От сплетен и забот, в которых нет
и даже личного особо интереса,
от летнего загара и от веса,
давно уж лишнего, от вин и сигарет.
От связей, телефонов, от девиц
с оплаченным лицом, от сна, от тени,
от утренних бесполых настроений,
от близких и родных зачем-то лиц.
От мыслей, зеркала, от бешенства души,
которой в прошлый миг уж не вцепиться,
от надобности быть, с врагом ужиться,
кому-то отвечать, считать гроши.
Бухтеть в метро, иль очередь дурить,
и прочее.
Набитым мелочами,
как мне, и вам, не стыдно ли ночами
спать, не седея,
днём не стыдно ль жить?
Сочтёмте у души на теле швы —
их нет почти.
И это ль не безбожно!
От надобности жить — так безнадёжно —
когда-нибудь устанете ли вы!?

Я сегодня друзей пою.
А на сердце — не видят — ложь:
здесь моих нет друзей, а пью
с каждым я, кто на них похож.

Пей, касатка, один я сплю —
не расплатишься, хошь не хошь,
ту, которую я люблю,
ртом своим — разобью — не трожь.

Наливай, голубой, и — сгинь,
не зуди мне про маету,
даже в водке, и здесь — полынь,
сплюнь — она всё одно во рту.

Там танцуют, как без белья,
и уставились — у, вороньё!
Оглянусь: самый голый — я,
разодеты все во враньё.

Нариман, позови такси.
Уезжаю. Не жди — вернусь.
Поищи мне остаток сил.
Есть? Скажи-ка!.. Я доберусь.

В келью дома, в костёр, на крест!
Отвечаю на ваш вопрос:
ни за что бы я не воскрес,
если б был Иисус Христос.

Я искал в жизни смысла.
Но каждых два дня
разделяет всего лишь ночь.
Память свет пережила —
и в бездне меня
заблудился спешащий прочь.

Всяк бывает нелеп.
Может, реже, чем сыт.
Но — не каждому так смешно.
Дуги чертят круги
посторонних орбит,
а спирали имеют дно.

Настоящий рассвет
ненавидит закат.
И тепло презирает снег.
Заблудившись вперёд,
озирайся назад —
потому что живёшь во сне.

На кругу поворот
незаметнее всех,
но улыбка — досадный жест.
Помня имя своё,
позабудь про успех,
не умеющий жить уже.

Всех посадят в шкафы,
под грядущую пыль —
потому, что никто не нов.
Путь бывает из точек,
из метров и миль,
а бывает, увы — из слов.

Друзья уходят — отдаляются.
Собаки — просто — умирают.
А женщины — то появляются,
то удирают.

Все — не без чувств, все увлекаются —
как дети в действие играют,
но женщины — то пресмыкаются,
то презирают.

И сей секрет — не открывается! —
на свете всякое бывает.
А женщины — то убиваются,
то — убивают.

Ночь исполнена. Длинноты
опустили. Лишь, как код —
неестественных две ноты —
весь аккорд.

Избегая опознанья,
в алкогольной духоте,
отделили два сознанья
дух от тел.

Чудеса автоматизма!
Даже – античудеса.
Утро белый свет, как клизма,
льёт в глаза.

Промывание рассудка —
холостой целитель бед.
Мне хоть вот бумага – судно,
что – тебе?

Две невыспавшихся сути,
не коснувшись – разошлись…
На столе – осадки мути —
грязь и слизь.

Тело двинулось.
И тело —
неподвижно отстаёт.
Принимаемся за дело,
всяк – своё.

…Утро. Страх. А за спиною —
мякоть мутного стекла…
Да была ли ты со мною!?
Да.Была.

Мои герои искренне молчат.
Всё, что в них есть — тревога.
И смущенье.
И безразличие, до всепрощенья.
И тихий, невостребованный ад.

Они оцепенели на лету.
И задавать вопросы — не умеют.
И так просты, что изредка лелеют
одну мечту — иметь свою мечту.

Мои герои — полые слова
в цепи замысловатого ранжира,
в них краски оступившегося мира
сгорают облегчённо — как дрова.

Последней жизни белое Ничто
во мне невыносимо выцветает.
И кажется всё — кто-то наблюдает
с ухмылкой глуповатой…
Ну, и что!?